«Разрушение Индий», Аристотель в Вальядолиде и современные дискуссии о геноциде во время Конкисты

Окунева О.В. «Разрушение Индий», Аристотель в Вальядолиде и современные дискуссии о геноциде во время Конкисты // Альманах «Казус». Индивидуальное и уникальное в истории. 2014–2016 / под ред. О.И. Тогоевой и И.Н. Данилевского. М.: Индрик, 2016. С. 113–124. [*]

Статья Лена Скейлза, посвященная обсуждению проблемы реального и воображаемого геноцида в Средние века, поднимает очень интересный вопрос. Начиная с утверждения, что «рассказы о кровопролитных межэт­нических конфликтах были вплетены в ткань средневековой мысли в го­раздо большей степени», чем это представляется с высоты прошедших веков, автор немедленно ставит важное ограничение расширительному толкованию сообщений об уничтожении «всех фламандцев», «всех брит­тов», и т.п., отмечая, что «ясное понимание события как этнической чист­ки проецировалось на вспышки насилия, которые зачастую были, скорее всего, и более ограниченными по масштабам, и более сложными по харак­теру». Казалось бы, призыв к осторожности в трактовках и к обязательно­му учету того, что многие рассказы хронистов строятся по схемам, обозна­ченным в Ветхом Завете (уничтожение тех или иных племен, неугодных Богу, и возвышение богоизбранного народа; избиение младенцев и т.п.), не позволяет выйти на более общий уровень, а именно — увидеть элементы геноцида как определенного системного явления в разрозненных сообще­ниях источников, созданных в разное время и в разных регионах Европы. Впрочем, под пером Л. Скейлза эти отдельные факты выстраиваются в очень интересную схему, учитывающую принципиальную важность не только изложения сути событий, но и формы подобного описания.

Автор убедительно показывает, что не только в Новейшее время, но и в Средние века правители имели возможность насильственным путем ме­нять судьбы народов, причем часто встречающиеся термины «уничтожить» и «извести» могли подразумевать не только физическое истребление в виде массовой резни или депортации, но и символическое лишение статуса, ро­дины, независимости. При этом Л. Скейлз подчеркивает, что уничтожение народов или этнических групп в Средние века изображалось и вообража­лось гораздо чаще, нежели совершалось в действительности, и «вообража­емый» геноцид следует признать для этой эпохи гораздо более характер­ным, нежели реальный. Однако регулярность возникновения в обществе подобных представлений и готовность избрать именно такую схему для интерпретации современных рассказчикам событий или деяний далекого времени не следует сбрасывать со счетов (замечу в скобках, что подобная по­становка вопроса вновь побуждает задуматься о зазоре между реальностью и сообщением источника и о роли дискурсивных стратегий в создании тех текстов, на основании которых строится наше знание о прошлом¹).

Выводы Л. Скейлза весьма интересны тем, что строятся на европей­ском материале (и автор спорит с мнением, что сведение сложных поли­тических явлений к единому этническому фактору было характерно лишь для окраин средневековой Европы). В то же время сам исследователь ука­зывает, что дискуссия между сторонниками и противниками взгляда на геноцид как на явление только лишь Новейшего времени не распростра­няется на взаимоотношения европейских и не-европейских народов. Теоретики современного геноцида, пишет он, с готовностью признали, что случаи крупномасштабного уничтожения людей по этническому призна­ку встречались время от времени и в обществах прошлого (в этой связи часто упоминается судьба коренных народов Америки), и именно те исто­рики, которые занимаются судьбами коренных американских народов, являются наиболее ярыми противниками идеи о геноциде как явлении исключительно ХХ в. Л. Скейлз ссылается преимущественно на англоя­зычные исследования, однако среди латиноамериканских историков эта точка зрения еще более распространена². Не случайно определение «раз­рушение Индий», заимствованное из знаменитой работы Бартоломе де Лас Касаса «Кратчайшее сообщение о разрушении Индий» (написанной в 1542 г., но опубликованной десятилетием позже)³, так или иначе присут­ствует в заголовках многих современных исследований.

Судьба высоких цивилизаций (майя, ацтеков и инков) после встречи с конкистадорами, полностью уничтоженное коренное население на Кубе и практически полностью — в некоторых странах Южного конуса (Аргентина и Уругвай), огромные масштабы потерь среди коренного населения вслед­ствие уже не насильственных действий, а отсутствия иммунитета к заве­зенным европейцами болезням, высокая смертность из-за непосильных для индейцев условий принудительного труда в рудниках и на сельхозра­ботах — все это дало основание говорить о геноциде индейского населения Южной Америки. Не случайно в 1992 г., объявленном ООН годом празд­нования пятисотлетия открытия Америки, те страны, в которых еще со­хранился «индейский компонент» (в том числе Чили, Парагвай, Боливия, Перу, Колумбия, Эквадор, Венесуэла, Никарагуа, Гватемала) выступили против такого решения, инициировав дискуссию, следует ли это событие «отмечать» или «праздновать»⁴. Не утихают и споры о том, возможно ли в современных условиях загладить или возместить ущерб индейским на­родам за допущенную в их отношении историческую несправедливость⁵ (замечу, что подобные дискуссии о самой возможности и моральности воз­мещения в нынешнем денежном эквиваленте преступлений против прав человека, совершенных несколькими веками ранее, ведутся и в отношении африканских рабов, массово вывозившихся для работы на плантациях Но­вого Света со второй половины XVI в.).

Многообразие форм контактов европейцев с коренным населением Латинской Америки⁶, изменчивость и непоследовательность политики ко­лониальных властей, вырабатываемой «по ходу» событий, противоречия между установками или стройным сводом постановлений метрополии с тем, что происходило на местах, даже трения внутри колониального об­щества, где на многих условных Писарро мог приходиться один условный Лас Касас, оказывали значительное влияние на судьбы индейских народов, внезапно оказавшихся включенными помимо своей воли в орбиту влия­ния европейских государств. Именно эта пестрая картина не позволяет свести все к такому геноциду, который понимался бы как методичное и тщательное уничтожение народов, хотя в исторической перспективе, когда стал очевиден масштаб потерь среди коренного населения, невозможно не задуматься об уничтожении индейцев — даже когда оно было невольным и «сопутствующим», а не только осознанным и целенаправленным. Спор может вестись о том, уничтожались ли те или иные индейцы как язычни­ки, как приверженцы жестоких варварских обычаев (например, человече­ских жертвоприношений), как военные противники или как представи­тели своего народа (и тогда следует уточнить, ставилась ли при этом цель уничтожить весь народ подчистую). Очевидно, что уничтоженным общи­нам ответ на эти вопросы уже не важен. Не менее очевидно также, что по необходимости широкое (как и любое другое обобщение) определение конвенции ООН 1948 г., трактующей геноцид как действия, совершаемые с намерением уничтожить, полностью или частично, какую-либо нацио­нальную, этническую, расовую или религиозную группу как таковую, не­легко «опрокинуть» в XVI столетие, поскольку под это определение будет подходить слишком много явлений разного характера, снижая тем самым его объяснительный потенциал.

Наиболее сложным (если не невозможным) здесь будет разделение «намерения уничтожить какую-либо группу как таковую»⁷ и «обычной» завоевательной войны, а также поиск неопровержимых доказательств, что речь шла именно о намерении стереть с лица земли, а не только подчи­нить, усмирить, провести показательную акцию устрашения, и т.п. Столь же проблематичным окажется и уточнение масштабов подобного наме­рения: к примеру, если подданные короля вели такую политику, которая приводила к уничтожению индейцев, а сам король осуждал «перегибы на местах» и заявлял, что такие действия противоречат службе ему и Богу (mucho deservicio de Dios, nuestro Señor, y nuestro)⁸. Кроме того, для услож­нения задачи напомним, что на восприятие и оценку событий Конкисты огромное влияние оказывала и продолжает оказывать не только инфор­мация источников, но и форма подачи этой информации, убедительным примером чего служит бытование так называемой черной легенды, при­писывавшей испанцам одни лишь зверства в Новом Свете и наложившей­ся на антииспанские настроения всех противников Габсбургов в Европе раннего Нового времени, а также возникновение противоположной по смыслу «розовой легенды»⁹.

Слова Л. Скейлза о «насильственном изменении судеб народов» пред­ставляются наиболее емкой общей формулировкой для характеристи­ки встречи Старого и Нового Света: под ней могли бы подписаться как сторонники, так и противники использования понятия геноцид в отно­шении Конкисты. Среди первых есть и те, кто вспоминает о нем лишь применительно к первым годам испанского завоевания¹⁰, и те, кто напо­минает о целом комплексе «отягчающих обстоятельств», помимо непо­средственно резни (устранение вождей как удар по общинам и целым племенным союзам; массированное перемещение обращенных в рабство индейцев из «бесполезных» областей в регионы, где требовалась рабочая сила, результатом чего стали огромные потери; разрушение экосистем, в которые веками было встроено традиционное общество догосударственного типа; сексуальное насилие над женщинами или их принудительное изъятие из индейских деревень)¹¹. Есть также специалисты, которые про­водят параллели между явлениями XVI и ХХ вв.: в частности, бельгийская исследовательница К. Сталлаэрт усматривает сходные элементы в заботе о чистоте крови в Испании времен Инквизиции и в теории расовой чисто­ты у нацистов¹².

Среди противников взгляда на Конкисту как на геноцид также суще­ствует целый спектр самых разнообразных мнений. Некоторые исследо­ватели признают «отдельные случаи перегибов» (резни, неоправданного насилия и т.п.), однако призывают не распространять их на всю Конкисту в целом¹³ или же указывают, что жестокость испанцев была связана с же­ланием подчинить индейцев и в дальнейшем их эксплуатировать, но не уничтожать подчистую¹⁴. Другие ученые упирают на то, что в демографи­ческой катастрофе, постигшей коренное население Латинской Америки, виноваты в большей степени эпидемии, завезенные европейцами, нежели акты истребления со стороны конкистадоров¹⁵. Сторонники версии о гла­венствующей роли инфекций как причины истребления индейцев под­черкивают также, что со стороны испанцев не было целенаправленного желания уничтожить индейцев «как класс»¹⁶. Существует также попытка снять с конкистадоров обвинение в геноциде указанием на то, что в доко­лумбовой Америке высокие цивилизации, например, ацтеки, сами поко­ряли и уничтожали народы¹⁷, или же тезисом, что англичане в Ирландии и Северной Америке поступали еще хуже. Одним из вариантов данной позиции можно также считать перенос акцента на выработку в Испании обширного законодательства, декларировавшего защиту индейцев (под­робнее об этом речь пойдет ниже).

Оценивая итоги столкновения испанцев с индейским миром, иногда говорят о том, что испанцы не только истребляли и покоряли коренное население, но и принесли в Америку технические усовершенствования, ремесла и науки, которых не было у самих индейцев и к которым те по­лучили доступ¹⁸. У многих племен, особенно у тех, что населяли субтро­пическую и тропическую зоны и жили за счет подсечно-огневого земле­делия, охоты и собирательства, европейские металлические инструменты, одежда и огнестрельное оружие действительно вызывали ажиотаж, чем пытались воспользоваться колонизаторы и миссионеры, к примеру, в пор­тугальской Америке¹⁹. Известно также, что даже высоким цивилизациям, при всех их достижениях в астрономии, строительстве и письменности, были незнакомы некоторые, давно известные в Старом Свете техники (выплавка железа, колесо). Однако плата за приобщение к ним оказалась слишком высока.

Наконец, наиболее радикальным способом отбросить обвинение в ге­ноциде является утверждение, что поскольку в Мексике сохранился зна­чительный процент индейского населения, рассуждать о его истреблении невозможно²⁰. Ответом на подобные размышления может служить, одна­ко, напоминание о том, что сохранение в современном мире евреев нико­им образом не отменяет факта Холокоста²¹.

Помимо дебатов о геноциде во времена Конкисты существуют и ис­следования «смежных» проблем, обозначенных однокоренными термина­ми: экоцида и этноцида. Первый определяют также как «биологический империализм Европы»²². Существование в Карибском бассейне и в конти­нентальной тропической зоне многочисленных индейских племен, зани­мавшихся охотой и собирательством, слишком прочно было встроено в местную экосистему, чтобы можно было без последствий насильственно вырвать их из этого окружения или изменить его. Так, к разряду экоцидов можно отнести колонизацию островов Карибского бассейна, повлекшую за собой быстрое (в течение нескольких десятилетий) исчезновение таинов и некоторых других племен, а также полную выработку природных ресурсов вследствие их хищнического разграбления (например, значительное сокра­щение площади прибрежных атлантических лесов в Бразилии в результате погони за ценным красным деревом). Что же касается концепции этноцида, то она была разработана в 1970-х гг. французским антропологом Робером Жоленом и подразумевает уничтожение этноса через разрушение его куль­туры и воспрепятствование использованию, развитию и передаче следу­ющим поколениям языка и культуры (включая религиозные верования)²³. Если на международном уровне концепция ООН о геноциде была принята в 1948 г. (вступила в действие в 1951 г.), то определение этноцида было закре­плено на сессии ЮНЕСКО в Коста-Рике лишь в 1981 г.²⁴.

Концепция Р. Жолена и других этнологов и антропологов разраба­тывалась в отношении коренных, малых и исчезающих народов Южной Америки²⁵. Используется она и для анализа процессов, запущенных Конкистой²⁶. В этом случае она выступает в качестве синонима «культур­ного геноцида» (среди типологии видов геноцида в Америке после 1492 г., предложенной В. Дадряном, помимо культурного (т.е. ассимиляции) также фигурируют латентный или сопутствующий (эпидемии), ути­литарный (уничтожение ради получения экономических выгод) и наи­высший (осознанное уничтожение группы людей как таковой)²⁷. Если в случае с геноцидом значительная часть дебатов ведется относительно расширительного его толкования и возможности ставить знак равенства между ним и всей Конкистой, то в случае с этноцидом данный термин может и не употребляться, но по сути отрицать стремление испанцев и португальцев ассимилировать коренное население Латинской Америки через обращение в свою религию и насаждение образа жизни, соответ­ствующего представлению об истинном христианине, невозможно. Ни­кто из защитников индейцев в XVI-XVII вв. — будь то падре Лас Касас или португальские и испанские иезуиты, спасавшие индейцев тупи-гуарани от набегов жестоких охотников за рабами, — не ставил под сомнение пре­восходство христианства над язычеством и невозможность сохранения прежних доколумбовых практик, обрядов и самого образа жизни. Ими двигало искреннее убеждение в единственно возможном спасении души через принятие католической веры. Реалии Конкисты показали, что ло­зунги распространения христианства во благо самих индейцев слишком часто прикрывали разграбление и беспощадную эксплуатацию, и тем не менее возражения современников могли вызывать лишь методы обраще­ния, но не его глобальные цели.

Комментируя положения Л. Скейлза в свете раннеколониальной исто­рии Латинской Америки, отмечу несколько проблем, которые затрагива­ются в обсуждаемой статье и одновременно дискутируются историками Конкисты. Так, Л. Скейлз справедливо отмечает сильное влияние библей­ских образов на представление о возможности/необходимости/неизбеж­ности возвышения богоизбранного народа и соответствующее умаление/ рассеяние/уничтожение тех народов, которые противятся этому (и, соответ­ственно, выступают против воли Бога). Совершенно очевидно, что подобные ментальные установки не могли не проявиться и в ходе завоеваний в Новом Свете. Существует не одно исследование о преломлении мировоззренче­ских концепций Старого Света в новых реалиях и о приспособлении старых текстов к новым условиям²⁸; некоторые из этих работ прямо указывают на использование теорий, восходящих к библейским текстам или их трактов­кам, в качестве инструмента колониализма²⁹. Интересно отметить при этом и необычный теологический «разворот»: те же тексты, которыми в XVI в. оправдывалось покорение Америки (в частности, ветхозаветная история за­воевания земли Ханаанской), современные латиноамериканские богословы предлагают толковать в противоположном ключе, также находя для этого основания в исходном тексте³⁰. Об изменении отношения к событиям пя­тисотлетней давности свидетельствует и позиция Ватикана: если в 1984 г. Иоанн Павел II отмечал, что обращение Нового Света в христианство было одной из самых славных страниц истории католической церкви, то в 2000 г. он уже официально от имени церкви приносил извинения за все эксцессы, которыми сопровождался этот процесс³¹.

Другим перекликающимся мотивом в статье Л. Скейлза и в исследо­ваниях о завоевании Нового Света испанцами и португальцами (мотивом, также связанным с богословскими трактовками Конкисты) является про­блематика справедливой войны как оправдания геноцида. Английский ис­следователь пишет о том, как неприятно поражают сходством метафоры средневековых текстов («сорняки», «паразиты» и т.п.) с лексикой нашего вре­мени. Не менее неприятным оказывается сходство некоторых приведенных им высказываний (например, цитаты из «Англосаксонской хроники» нача­ла XI в. о «справедливейшим истреблении» всех датчан мужского пола в Англии) и концепции справедливой войны, ведшейся против индейцев в Новом Свете и оправдывавшей их истребление и обращение в рабство³². О принципах справедливой войны шла речь, в том числе, и на знамени­том диспуте в Вальядолиде в 1550-1551 гг., когда аргументы Хуана Хинеса де Сепульведы были опровергнуты Бартоломе де Лас Касасом, показавшим, почему война с индейцами не может считаться «справедливой»³³.

Опираясь на представления Аристотеля о природной предрасположен­ности некоторых народов к рабству в силу скудости их ума и отсутствия у них способностей управлять собой и другими, Сепульведа считал войну с индейцами справедливой по причине того, что те как менее разумные соз­дания обязаны повиноваться испанцам как более разумным людям, и если они отказываются это делать, их должно принудить силой. Усмирив ин­дейцев, считал Сепульведа, можно будет с большей легкостью обратить их в христианство и доказать все заблуждения язычества перед лицом истин­ной веры. Лас Касас же отверг все ссылки на Аристотеля и на его доктрину природного рабства, напомнив, что в христианском мире заповедь Христа «Возлюби ближнего своего, как самого себя» превосходит по авторитетности любые взгляды античного философа, который, сколь велик бы он ни был, не знал христианства, а потому сам оставался язычником. Спор так или ина­че возвращался к различению типов варварства, согласно Аристотелю, и к применимости данной классификации в отношении реалий Нового Света: признание или непризнание индейцев варварами того или иного типа опре­деляло политику по отношению к ним (тот же Аристотель указывал, как именно нужно обходиться с различными группами варваров). Лас Касас же обращал против Сепульведы свой практический опыт пребывания в Новом Свете и настаивал, что индейцы полностью соответствуют аристотелевским критериям разумности. На аргумент Сепульведы в защиту справедливой войны против индейцев как наказания за проявляемую ими жестокость, человеческие жертвоприношения и каннибализм Лас Касас отвечал заявле­нием о том, что испанцы неправомочны наказывать за такие преступления, и развернутым рассуждением о природе и пределах юрисдикции христиан­ского государя над язычниками и иноверцами.

Однако на практике оправдание военных действий против индейцев и захвата их в рабство именно под предлогами их варварства, антигуман­ных обычаев и ритуальной антропофагии продолжалось. Так, например, в португальской Америке и во второй половине XVI в., и далее ссылка на ведение справедливой войны являлась способом законно обратить индей­цев в рабство³⁴.

Еще одним интересным пересечением проблематики, затронутой в публикуемой выше статье, и исследований Конкисты является идея о народе как политическом сообществе по своей сути. Л. Скейлз напоми­нает, что в Средние века в коллективном восприятии европейские нации уподоблялись знатным семействам со своим собственным набором прав и привилегий, заслуженных доблестью предков, но требующих посто­янного подтверждения; посягательство на эти права и привилегии рас­сматривалось как первый шаг к физическому истреблению. В свете этих представлений можно выделить два основных блока проблем, касающих­ся признания (или непризнания) юридических прав коренного населения Нового Света в условиях Конкисты.

Первый связан с тем, что испанцы, в отличие от португальцев, стол­кнулись в Америке со значительным разнообразием социальных укладов индейцев, стоявших на разных стадиях общественного развития — от ро­доплеменного до государственного. Людям XVI в. нетрудно было найти привычные для них признаки социальной иерархии и вертикали власти в государственном устройстве высокоразвитых цивилизаций ацтеков и ин­ков. Это признавали и конкистадоры, например, Кортес, в то время как ссылавшийся на него, но сам ни разу не бывавший в Америке Хуан Хинес Сепульведа называл индейцев «человечишками» (homunculi), которые не только не знают никаких наук, но и неграмотны, не имеют письменности, не ведают своего прошлого и питаются лишь туманными воспоминания­ми о некоторых вещах, сохранившимся у них благодаря неким изображе­ниям. Кроме того, они не имеют писаных законов и руководствуются вар­варскими установлениями и обычаями, а также не знакомы с институтом частной собственности. Наличие же жилищ, торговли и разумного образа жизни доказывало, по Сепульведе, что индейцы все же не вполне подобны медведям и волкам и обладают начатками разума³⁵.

Сепульведа распространял данные представления на всех индейцев Нового Света вне зависимости от того, знали они государственность или стояли на догосударственной стадии развития. Однако значительное чис­ло индейских народов испанской и, в особенности, португальской Аме­рики принадлежали как раз ко второму типу, и у них было мало шансов снискать уважение к себе как к политическому сообществу. Их традици­онный уклад действительно был лишен той политичности, которую ожи­дали увидеть европейцы. У ряда португальских авторов XVI — первой половины XVII в. можно найти характеристику индейцев как людей «без веры, без закона и без короля», которая восходит к уже упоминавшейся идее Аристотеля о трех видах умственных способностей, соответствую­щих возможности управлять самим собой, собственной семьей и поли­сом. Поскольку греческий философ полагал, что человек по самой своей природе предназначен жить в сообществе, того, кто не знал городского устройства, он предлагал считать существом или низшего порядка, или превосходящим человека³⁶. Иногда в изображении португальских авторов отсутствие веры, закона и короля объяснялось отсутствием в языке племен атлантического побережья Бразилии звуков F, L и R, которые содержались в названиях этих фундаментальных понятий (fé, lei, rei).

Из этого вытекало важное следствие: индейцы признавались неспо­собными управлять собой и своими соплеменниками (в том смысле, кото­рый вытекал из определений Аристотеля), что требовало учреждения над ними надзора, подобного опеке над несовершеннолетними или недееспо­собными людьми (оговоримся сразу, что речь шла об уже обращенных в христианство индейцах).

Похожими вопросами, но раньше и в гораздо большем масштабе за­давались и испанцы. Если окончательно вопрос о наличии у индейцев разума и души был решен положительно лишь в 1537 г., то проблемами определения их места в общей иерархии подданных испанской короны стали заниматься уже в первые десятилетия XVI в. С этим связан второй блок проблем, объединяющих затронутые в статье Л. Скейлза вопросы о коллективном восприятии наций в Средние века как политических сообществ с постоянно подтверждаемыми правами и привилегиями, и ис­следования того, как во время Конкисты оценивались юридические права коренного населения Нового Света.

Выше уже отмечалось, что создание на протяжении XVI в. обшир­ного законодательства в защиту индейцев и постоянная забота Испании о легитимации своих действий в Америке рассматривались некоторыми исследователями как один из способов отбросить обвинение в геноциде. Классической работой о «борьбе Испании за справедливость во время за­воевания Америки» является труд Л. Хенке, в котором он подчеркивал беспрецедентность масштабов задачи, вставшей перед солдатами, духовными лицами и короной: соотнести свои шаги по открытию и колонизации но­вых земель и по управлению ими с представлениями о справедливости и способах ее достижения³⁷. Ученый указывал, что ряд фундаментальных во­просов — способны ли индейцы воспринять испанский образ жизни; мож­но ли мирно колонизовать новые земли при опоре на мелких земледельцев из Испании; можно ли обратить индейцев в христианство исключительно мирными способами (напомню, что эксцессы Конкисты в этих областях привели к обвинениям в геноциде) — оживленно обсуждался уже в XVI в. На них даже давался положительный ответ, однако попытки претворить эти концепции в жизнь были не столь многочисленны. Тем не менее, нель­зя отрицать наличия и сторонников, и непосредственных участников по­добных экспериментов³⁸. Некоторые историки даже предположили, что работы Л. Хенке станут базой для новой «белой легенды», оправдывающей политику Испании во времена Конкисты³⁹. Однако наличие обширного законодательства в защиту индейцев и то обстоятельство, что в XVI в. в Испании не прекращалась работа по его расширению и дополнению, не вызывает сомнений, и даже те исследователи, которые подробно пишут о вольном или невольном уничтожении индейцев как практике Конкисты, далеки от отрицания этих фактов⁴⁰. Они лишь призывают не забывать о неизбежном зазоре, возникающем между законом и его применением в реальности, а также о том, что настойчивое повторение одних и тех же норм может свидетельствовать о том, что они не исполняются, хотя (и здесь мы снова возвращаемся к метафоре Л. Скейлза относительно нации как знатного семейства, чьи права и привилегии должны постоянно под­тверждаться) речь может идти и том, чтобы возобновлять права индейцев не менее часто, чем других подданных испанской короны.

* * *

Предпринятый здесь обзор дебатов в историографии и мнений иссле­дователей относительно геноцида при Конкисте, несомненно, не является исчерпывающим. Продолжают появляться новые точки зрения, ученые пытаются взглянуть на события пятисотлетней давности через призму новых представлений о геноциде, который — как показывает обсуждае­мая здесь статья Л. Скейлза — может не связываться исключительно с дей­ствием государственного и бюрократического аппарата Нового и в осо­бенности Новейшего времени, но корениться в представлениях о самой возможности кардинально менять судьбу народов — представлениях, ко­торые могут занимать больше места в воображении, чем в реальности. Подобная исследовательская оптика может быть весьма интересной, ведь, как известно, меняется не прошлое, а те вопросы, которые мы ему задаем.